“Журналистикой из тюрьмы заниматься не получается”

— В Госдуму внесены поправки, предусматривающие ответственность за дискредитацию участников войны. Еще один удар по журналистике?

— Мне кажется, в России уже и нечего добивать. Но по людям, которые оттуда работают, это может ударить.

Мне даже приятно, что люди, которые публично выступают на стороне военных преступников, тебя еще и преследуют. Это же хорошо! Если бы они были к тебе равнодушны, значит, всё было напрасно.

— Журналистика в изгнании — это российский феномен?

— Наша ситуация точно не уникальна. Но специфика ее в том, что изгнание российской журналистики совпало с ростом интереса к открытым данным и высокой цифровизации России. Родственники и друзья военных преступников рассказывают об их военных преступлениях и показывают, как это было. Благодаря открытым данным, цифровым следам и открытости мира удается делать качественные расследования и другие материалы, не находясь в стране. 

— Не считаете ли вы, что журналист должен находиться в центре событий?

— Мне кажется, здесь можно использовать утилитаристский аргумент: в целом нужно стремиться делать что-то полезное. Молчащие журналисты никому не нужны. Мы видим, как корчатся в муках издания, которые пытались по каким-то не военным повесткам работать из России.

ADVERTISEMENT

Журналистикой из тюрьмы заниматься точно не получается. Мы постарались, насколько это возможно, остаться в гуще событий, но тюрьма не является гущей событий.

Я восхищаюсь людьми, которые пытаются делать медийные проекты из России, но меня это не устроило бы: я не готов не обсуждать главную тему. Если российские власти напрямую запретили говорить о войне, за исключением цитат из релизов Минобороны, то на этом журналистика [в России] закончилась.

В первый день вторжения в Украину российские власти запретили при описании военных действий использовать данные, полученные не из официальных источников РФ. В тот же день начались блокировки независимых и иностранных медиа. Параллельно с этим в России была введена административная и уголовная ответственность за “дискредитацию” Вооруженных сил и за распространение “фейков”, дискредитирующих российскую армию. Под фейками подразумевается любая информация, противоречащая официальной позиции. Наказание — до 15 лет лишения свободы. За год фигурантами уголовных дел стали почти 200 человек, в том числе журналисты и блогеры. 

В апреле редактор отдела политики “Новой газеты” Кирилл Мартынов объявил о создании ресурса “Новая газета. Европа”. Часть редакции “Новой газеты” осталась в России.

— Надеетесь ли вы перекричать российскую пропаганду? Есть ли в России спрос на независимую журналистику?

— Мне кажется, главная проблема наша — что люди в России очень устали от военных новостей. Они делают все возможное, чтобы их игнорировать. “Нормальный человек” в России  не видит причин читать неподцензурные новости, потому что не понимает, что он с ними должен сделать, как на них реагировать.

Я думаю, у пропаганды всё не очень хорошо. Если бы она была такой эффективной и могущественной, им бы не нужны были все эти законы. Они могли бы по-прежнему держать какое-то количество независимых медиа в качестве витрины. Но пропаганда проигрывает в условиях, когда государство совершает преступное действие и не может объяснить смысл того или иного выбора.

Если посмотреть на передачи Владимира Соловьева за последние месяцы, там кризис жанра. Раньше их тактика заключалась в том, чтобы увеличивать градус безумия и ненависти, а сейчас они выкрутили громкость на максимум. Они каждый вечер обсуждают, что ядерная война неизбежна и пойдет на благо российскому народу.

Когда реальность и пропаганда начали очень сильно друг от друга отличаться (это было в сентябре, во время начала мобилизации), пропаганда не выглядела блестящей и монолитной. Картины сотен тысяч человек, убегающих из России… Это шаткая конструкция, в конечном итоге. Если в пропаганде сомневается активное меньшинство, это уже серьезный социальный ресурс.

Чем более преступными будут решения российских властей, тем больше у нас шансов нанести в какой-то момент ответный удар по пропаганде.

— Какой план действий на тот случай, если в России появится “Чебурнет” (изолированный от внешнего мира интернет. — прим. ред.)?

— “Чебурнет” в России уже есть, фактически. У большинства людей нет серьезной мотивации для того, чтобы пользоваться VPN. Это вопрос про культурные привычки. Если все, что тебе нужно, есть в легальном интернете, а нелегальным пользоваться опасно, желающих будет все меньше и меньше.

Ставку надо будет делать на использование всех каналов, которые сохраняют ядро аудитории и позволяют делиться информацией. Большую роль практически во всех проектах сейчас играют e-mail рассылки; это плохо отключаемая модель коммуникации.

Все обеспокоены, как бы придумать какое-нибудь технологическое решение, которое на массовом уровне даст бой пропаганде. Такого решения пока нет, и российские власти сокращают спектр наших возможностей. Сейчас на их пути YouTube стоит. Если мы столкнемся с серьезной новой волной цензуры, с закрытием YouTube, в частности, — мы, возможно, станем еще более артхаусным изданием, чего бы не хотелось.

— Насколько легко российским журналистам работать в Европе? Вас обеспокоила история с изгнанием из Латвии “Дождя”?

— Распростертые объятия были настолько распростерты, насколько это возможно. За этот год мы получили больше поддержки и солидарности от частных лиц, институций, коллег по всему миру, чем за последние восемь лет. В Латвии, например, есть человек, которые делает Фонд поддержки журналистики, и она спасла, я думаю, десятки российских журналистов, приехавший в страну без редакций, помогала им со всем — от жилья до психологической поддержки.

А то, что на “Дождь” все остро реагировали, это в каком-то смысле объяснимо и даже банально. Война идет страшная, и все ищут, кого победить. Путина прямо сейчас не получилось — давайте “Дождь” победим.

— К слову о поддержке. Из лагеря сторонников Путина часто доносится мысль: уехавшие журналисты не независимые, они проплачены Госдепом, финансируются Западом… Более того, один мой коллега, узнав о моем отъезде, написал, что я теперь буду “патроном в обойме западной антипропаганды”.

— Российскую журналистику душили: запрещали инвестировать частному бизнесу в медиа; потом сказали, что и западных денег вам тоже нельзя, вы станете иноагентами; разгромили донорские платформы; запретили журналистам работать в стране… В этой ситуации можно, конечно, говорить, что мы — марионетки Запада. Но реально всё то, на что мы работали, это интересы российского общества.

Для чистоты эксперимента надо дать возможность нашим читателям подписываться наше издание. В первый месяц войны “Новая газета” получила такое количество частных пожертвований от граждан, которого нам хватило, чтобы проработать после этого несколько месяцев. Если бы нас искусственно не отрывали от наших читателей, нам бы не нужны были никакие гранты. Мы на стороне людей, а не фондов или государств.

Мир за пределами России — не райское место. В реальности свобода слова — это скорее борьба за свободу слова. Да, сейчас независимая журналистика — грантовая. Но надо иметь в виду, что мы не зависим от одного конкретного источника. Нам очень тяжело указывать; мы можем иметь дела с кем угодно, но мы не их мальчики.

— Как можно помочь журналистам, оставшимся в России?

— Журналист должен понимать, что сообщество солидарно к нему. В том смысле, что, если мы знаем человека как профессионала и нашего коллегу, мы готовы оказывать деятельную помощь. Что у этого человека будет возможность получить визу, что ему помогут с эвакуацией. И мы помогаем, на самом деле.

Нужна стандартная процедура взаимопомощи в этой ситуации: мы можем обеспечивать физическую безопасность, только вывозя людей из страны. Возможности всерьез позаботиться о журналистах на территории России сейчас, по большому счету, нет.